– Бабушка, –
говорили все в доме. – Прабабушка. Казалось, надо было сложить
длинный‑длинный столбик чисел – и вот теперь наконец под чертой выводишь
самую последнюю, окончательную. Она начиняла индеек, цыплят, голубей,
взрослых людей и мальчишек. Она мыла потолки, стены, больных и детей.
Она настилала на полы линолеум, чинила велосипеды, разводила огонь в
печах, мазала йодом тысячи царапин и порезов. Неугомонные руки ее не
знали устали – весь день они утоляли чью‑то боль, что‑то разглаживали,
что‑то придерживали, кидали бейсбольные мячи, размахивали яркими
крокетными молотками, сажали семена в черную землю, укрывали то яблоки,
запеченные в тесте, то жаркое, то детей, разметавшихся во сне. Она
опускала шторы, гасила свечи, поворачивала выключатели и… старела. Если
оглянуться назад, видно: она переделала на своем веку тысячи миллионов
самых разных дел, и вот все сложено и подсчитано, выведена последняя
цифра, последний ноль медленно становится на место. И теперь, с мелом в
руке, она отступила от доски жизни, и молчит, и смотрит на нее, и сейчас
возьмет тряпку и все сотрет.
– Что‑то я еще хотела… – сказала прабабушка. – Что‑то я хотела…
Без
всякого шума и суматохи она обошла весь дом, добралась наконец до
лестницы и, никому ничего не сказав, одна поднялась на три пролета,
вошла в свою комнату и молча легла, как старинная мумия, под прохладные
белоснежные простыни и начала умирать. И опять голоса:
– Бабушка! Прабабушка!
Слухи
о том, чем она там занимается, скатились вниз по лестнице, ударились о
самое дно и расплескались по комнатам, за двери и окна, по улице вязов
до края зеленого оврага.
– Сюда, сюда!
Вся семья собралась у ее постели.
– Не
мешайте мне лежать спокойно, – шепнула она. Ее недуг не разглядеть было
ни в какой микроскоп; тихо, но неодолимо нарастала усталость, все
тяжелело маленькое и хрупкое, как у воробышка, тело, и сон затягивал –
глубоко, все глубже и глубже.
А ее детям и
детям ее детей никак не верилось: ведь то, что происходит, так просто и
естественно, и ничего неожиданного тут нет, откуда же у них такая
тревога?
– Послушай, бабушка, это просто
нечестно. Ты же знаешь, без тебя развалится весь дом. Нам надо
приготовиться, дай нам хоть год сроку!
Прабабушка открыла один глаз. Все ее девяносто лет спокойно глядели на врачей, как призрак из чердачного окна пустующего дома.
– Том…
Мальчика прислали одного; он подошел к самой кровати, чтобы расслышать шепот.
– Том, –
слабо, издалека шептала прабабушка. – В южных морях наступает в жизни
каждого мужчины такой день, когда он понимает: пора распрощаться со
всеми друзьями и уплыть прочь, и он так и делает, и так оно и должно
быть, потому что настал его час. Вот так и сегодня. Мы с тобой очень
похожи – ты тоже иногда засиживаешься на субботних утренниках до девяти
вечера, пока мы не пошлем за тобой отца. Но помни. Том, когда те же
ковбои начинают стрелять в тех же индейцев на тех же горных вершинах,
самое лучшее – тихонько встать со стула и пойти прямиком к выходу, и не
стоит оглядываться, и ни о чем не надо жалеть. Вот я и ухожу, пока я все
еще счастлива и жизнь мне еще не наскучила.
Следующим к ней привели Дугласа.
– Бабушка,
кто же весной будет крыть крышу? Каждую весну, в апреле – так повелось с
незапамятных времен, – на крыше поднимался перестук, точно ее долбили
дятлы. Но это были не птицы: туда невесть каким образом забиралась
прабабушка и под самым небом, весело напевая, забивала гвозди и меняла
черепицы.
– Дуглас, – прошептала она. – Никогда не позволяй никому крыть крышу, если это не доставляет ему удовольствия.
– Хорошо, бабушка.
– Как
придет апрель, оглянись вокруг и спроси: «Кто хочет чинить крышу?» И
если кто‑нибудь обрадуется, заулыбается, он‑то тебе и нужен. Потому что с
этой крыши виден весь город, и он тянется к полям, а поля тянутся за
край земли, и река блестит, и утреннее озеро, и птицы поют на деревьях
под тобой, и тебя овевает самый лучший весенний ветер. Даже чего‑нибудь
одного довольно, чтобы весной на заре человек с радостью забрался хоть
на флюгер. Это – час великих свершений, дай только случай…
Ее голос постепенно затих.
Дуглас плакал.
Она вновь встрепенулась.
– Отчего же ты плачешь?
– Оттого,
что завтра тебя здесь не будет. Старуха поглядела в маленькое ручное
зеркальце, потом повернула его к мальчику. Он посмотрел на ее отражение,
потом на свое, потом снова на нее.
– Завтра
утром я встану в семь часов и хорошенько вымою уши и шею, – сказала
она. – Потом побегу с Чарли Вудменом в церковь, потом на пикник в
Электрик‑парк. Я буду плавать, бегать босиком, падать с деревьев, жевать
мятную жевательную резинку… Дуглас, Дуглас, ну как тебе не стыдно?
Ногти ты себе стрижешь?
– Да, бабушка.
– И
не плачешь, когда твое тело возрождается каждые семь лет или вроде
этого – когда у тебя на пальцах и в сердце отмирают старые клетки и
рождаются новые? Ведь это тебя не огорчает?
– Нет, бабушка.
– Ну
вот, подумай, мальчик. Только дурак станет хранить обрезки ногтей. Ты
когда‑нибудь видал, чтобы змея старалась сохранить свою старую кожу? А
ведь в этой кровати сейчас только и осталось, что обрезки ногтей да
старая, облезлая кожа. Стоит один лишь разок вздохнуть поглубже – и я
рассыплюсь в прах. Главное – не та я, что тут лежит, а та, что сидит на
краю кровати и смотрит на меня, и та, что сейчас внизу готовит ужин, и
та, что возится в гараже с машиной или читает книгу в библиотеке. Все
это – частицы меня, они‑то и есть самые главные. И я сегодня вовсе не
умираю. Никто никогда не умирает, если у него есть дети и внуки. Я еще
очень долго буду жить. И через тысячу лет будут жить на свете мои
потомки – полный город! И они будут грызть кислые яблоки в тени
эвкалиптов. Вот мой ответ всем, кто задает мудреные вопросы. А теперь
быстро пришли сюда всех остальных!
И наконец вся семья собралась в спальне – стоят, точно на вокзале провожают кого‑то в дальний путь.
– Ну
вот, – говорит прабабушка, – вот и все. Скажу честно: мне приятно
видеть всех вас вокруг. На будущей неделе принимайтесь за работы в саду,
и за уборку в чуланах, и пора закупить детям одежду на зиму. И раз уж
здесь не будет той частицы меня, которую для удобства называют
прабабушкой, разные другие частицы, которые называются дядя Берт, и Лео,
и Том, и Дуглас, и все остальные, должны меня заменить, и всякий пусть
делает что сможет.
– Хорошо, бабушка.
– И,
пожалуйста, не устраивайте здесь завтра никакого шума и толчеи. Не
желаю, чтобы про меня говорили всякие лестные слова: я сама все их с
гордостью сказала в свое время. Я на своем веку отведала каждого блюда и
станцевала каждый танец – только один пирог еще надо попробовать,
только одну мелодию остается спеть. Но я не боюсь. По правде говоря, мне
даже интересно. Я ничего не собираюсь упустить, надо вкусить и от
смерти. И, пожалуйста, не волнуйтесь за меня. А теперь уходите все и
дайте мне уснуть…
Где‑то тихонько закрылась дверь.
– Вот так‑то лучше…
Она
уютно свернулась в теплом сугробе полотна и шерсти, простынь и одеял, и
лоскутное покрывало горело всеми цветами радуги, точно цирковые флажки в
старину. Так она лежала, маленькая, затихшая, и ждала – чего же? –
совсем как восемьдесят с лишком лет назад, когда, просыпаясь по утрам,
она нежилась в постели, расправляя еще не окрепшие косточки.
«Когда‑то
очень давно, – думала она, – мне снился сон, и он был такой хороший, и
вдруг меня разбудили – это было в тот день, когда я родилась. А теперь?
Постой‑ка, дай сообразить… – Она унеслась мыслями в прошлое. – Да, так о
чем, бишь, я?.. – думала она. – Девяносто лет… Как теперь подхватить ту
ниточку и воскресить тот давний сон? – Она высунула из‑под одеяла
высохшую руку. – А, вот… Да, вот оно». Она улыбнулась. Повернула голову
на подушке, погружаясь глубже в теплый, пушистый снег. Вот так‑то лучше.
Да, теперь он снова возникал в ее памяти, спокойно и безмятежно, как
тихое море, что плещет о бесконечный, вечнозеленый берег. И вот давний
сон теплой волной коснулся ее, и поднял из снежного сугроба, и бережно
понес над забытой уже кроватью.
Внизу они
чистят серебро, думала она, прибирают в погребе и подметают комнаты и
коридоры. Слышно, как по всему дому идет неугомонная жизнь.
– Все хорошо, – прошептала прабабушка, и сон подхватил ее. – Как и все в жизни, это правильно, все так и должно быть.
И волны повлекли ее в открытое море.